Том А. Шиппи

Орки, призраки, нежить: толкиновские образы зла^*

(перевод - Д. Винoxoдов, А. Хананашвили)

От переводчиков:

О происхождении, сущности и судьбе орков Дж. Р. Р. Толкин размышлял на протяжении многих лет, не раз и не два коренным образом меняя свою точку зрения, но так и не создал окончательной и исчерпывающей концепции. Поэтому многое в отношении этих персонажей осталось непроясненным, и споры о них почти не затихают.

Одним из первых на эту проблему обратил внимание Том Шиппи. Завершая свой фундаментальный труд Дорога в Средьземелье, он отметил, что за рамками книги осталось еще множество вопросов, "которые могли бы дать толчок к интересным исследованиям" ["Дорога в Средьземелье", Ch. 9]. К их числу, по его мнению, относится проблема "орки как образ зла" [там же]. Не раскрывая тему подробно, автор заявляет: "еще никто никогда не отмечал, что в этом образе содержится скрытая ирония, а между тем у орков, что интересно, все же имеется некоторое представление о добродетели" [там же]. Очевидно, эта проблема показалась ему достаточно важной и интересной, поскольку он посвятил ей отдельную статью, перевод которой мы предлагаем вашему вниманию. В своей более поздней монографии J. R. R. Tolkien Author of the Century Шиппи использует выводы, полученные в данном исследовании, но опускает саму цепь рассуждений.

Авторские примечания приведены в конце статьи, примечания переводчиков даны постранично. В ссылках на источники указываются разделы и главы, а не номера страниц, как в оригинале статьи.

Переводчики выражают свою глубокую и искреннюю благодарность Марии Каменкович и Марии Артамоновой за возможность ознакомиться с данной статьей, а также Дэвиду Дагану, Светлане Лихачевой и Марии Артамоновой за помощь, оказанную при переводе.

Орки, призраки, нежить: толкиновские образы зла

В конце главы Выбор мастера Сэмвайза (LotR, Book Four, 10) Толкин скрыл некую важную идею, почти незаметную, но одну из наиболее значимых в книге. Там описывается, как Сэм, надев Кольцо, прежде снятое им с безжизненного, как казалось, тела Фродо, подслушивает разговор двух орочьих командиров: Шаграта из башни Кирит Унгол и Горбага из крепости Минас Моргул. Этот орочий разговор - один из шести, которые мы слышим во Властелине колец. Горбаг старается убедить Шаграта, что Фродо не единственный проникший к ним лазутчик - лишь кто-то другой мог перерезать путы у него на теле и ранить Шелоб: "похоже, мы упустили могучего воина, скорее всего, эльфа". Именно этот "кто-то другой", этот "могучий воин" (на самом деле, это не кто иной, как Сэм) представляет подлинную опасность, а его "маленький спутник" - Фродо - возможно, не столь уж значителен: "Видать, тому здоровяку с острым мечом он был не слишком-то дорог - бросил его валяться и все: обычные эльфийские проделки" (там же).

Неодобрение, выраженное в последних трех словах Горбага, вовсе не ошибка в тексте. "Эльфийский" - для него бранное слово, равно как и для некоторых иных персонажей Властелина колец (не все из которых на стороне Саурона). Покинуть товарища в беде - поступок, несомненно, с его точки зрения заслуживающий презрения, а значит, вполне может характеризовать противника. Но уже на следующей странице выясняется, что именно так ведут себя и его собратья. Отвергая доводы Горбага, Шаграт твердит: "ты о многом не знаешь". В частности, капитан Моргула не знает, что укус Шелоб не обязательно бывает смертельным: "У нее несколько разных ядов. Когда она охотится, то жалит добычу в шею, и та становится мягкой словно рыба без костей. Тогда Шелоб может делать с ней что угодно. Помнишь старого Уфтхака? Он запропал на несколько дней. А потом мы нашли его подвешенным в углу пещеры, он был здоровехонек и пялился вовсю. Как мы смеялись! Может она и забыла про него, но мы все равно не стали его трогать - в ее дела нос лучше не совать" (там же). Так сказать, обычная орочья проделка - бросить своего товарища, находящегося в сознании, на ужасную смерть, более того, смеясь, рассказывать об этом и ждать такой же ответной реакции. Отсюда можно было бы заключить, что один из орков порицает подобные действия, а другой именно так и поступает, но похоже, что как раз на этот счет мнения Шаграта и Горбага совпадают: Шаграту не кажутся странными представления Горбага об "эльфийских проделках", а Горбаг не имеет претензий к чувству юмора Шаграта.

Тонкая ирония к тому же призвана подчеркнуть важность основополагающей идеи, неоднократно проявляющейся в разговорах орков, свидетелями которых становится читатель. В более широком смысле идея эта была настолько важна для Толкина, что он подчеркивал ее вновь и вновь. Изложить саму идею довольно просто, хотя в те времена Толкин затратил немало усилий на выявление ее сути. Вкратце, эпизод с Шагратом и Горбагом показывает, что орки имеют представление о добродетели, и их основные моральные принципы почти не отличаются от наших. Но коль скоро это так, создается впечатление, что вся эта мораль совершенно не влияет на их реальное поведение. Каким же именно образом в таком случае искажены их по существу правильные представления о добре и зле? Если в основе поведения орков лежат вполне нравственные принципы, то почему же их дела настолько с ними расходятся? Несомненно, это один из жизненно важных вопросов, приобретших особое значение в XX веке, когда самые страшные зверства свершались наиболее цивилизованными людьми - это настолько очевидно, что не требует особых доказательств. И то, что Толкин уделил этой проблеме самое пристальное внимание, а не отвернулся от нее, подобно большинству своих более образцовых современников-литераторов, безусловно, заслуживает уважения.

Общее отношение Толкина к проблеме орков выражено во Властелине колец вполне недвусмысленно и традиционно. Он неоднократно утверждает, что зло неспособно созидать.¹ Оно всего лишь "подражает", но не "творит". Эту идею Мерри и Пиппину высказывает Древобород во время похода энтов на Айзенгард (LotR, Book Three, 4), а Фродо повторяет ее Сэму перед тем, как они покинут башню Кирит Унгол: "Я не думаю, что Тень породила орков, она лишь испортила и исказила их; и раз они живые, то должны жить подобно иным живым созданиям. Грязную воду и скверную пищу они примут, если не смогут добыть ничего лучшего, но не отраву [...] Где-то здесь должны быть пища и вода"(LotR, Book Six, 1). Орки не могут жить, питаясь отравой, точно так же они не могут жить, руководствуясь полным отсутствием добродетели, хотя, конечно, вряд ли кто-нибудь пожелал бы разделить их пищу или их восприятие добродетели. Важность этих несомненных истин также явствует из нескольких высказываний К. С. Льюиса. Хотя он был писателем менее последовательным, чем Толкин, но, судя по характеру этих высказываний, в данном случае у друзей вряд ли могли бы быть сколько-нибудь существенные разногласия. В своих апологиях христианства Льюис несколько раз обращался к критике дуализма, или манихейства - древней ереси, к которой он очевидно питал некоторую симпатию (например, усматривал его проявление в скандинавской героической мифологии), но рассматривал, скорее, с некоторой долей удивления, как опасную, из-за ее живучести.² Однако в своей книге Просто христианство (с. 45-46) Льюис настойчиво утверждает, что эта древняя ересь в конечном счете не лишена смысла. Никто "не любит зло ради него самого [...] только за то, что оно плохое". Его могут любить за то, что оно что-то приносит: либо плотское наслаждение (как, например, садисты), либо что-нибудь еще - "деньги, власть или безопасность". Но последние три - сами по себе злом не являются. По Льюису, зло - это всегда "благая цель, достигнутая неправедными средствами". Но поскольку "добро, так сказать, само по себе", в то время как "зло - это всего лишь испорченное добро", то отсюда следует, что двух равновеликих противоборствующих сил дуалистического мировоззрения существовать не может. Злая сила, Темная Сила, в которую твердо верил Льюис, на самом деле должна быть ничем иным, как ошибкой, искажением, а не самостоятельным и независимым началом.

Это же мнение, безусловно, является неотъемлемой составной частью всей мифологии Толкина.³ Но вот вопрос: как это древнее и мифологическое искажение повело бы себя в повседневной жизни? Вопрос этот весьма важен для практических целей, особенно для понимания мира, современного Толкину и Льюису. Значительная доля репутации Льюиса была заслужена им благодаря проницательности его теологических рассуждений, объединяемых с тем, что можно было бы назвать "психопатологией повседневной жизни",⁴ примером этому могут служить Письма Баламута (кстати, эта работа была посвящена Толкину). Толкин не пытался состязаться с ним в этой области. Но если посмотреть на сугубо индивидуальные и вызывающие образы зла у Толкина (не только на отдельные отрицательные персонажи, такие как Саурон и Саруман, но и на собирательные образы, олицетворяющие зло, - орков, призраков и нежить), то можно заметить определенные параллели с Льюисом, несомненно общее для всех инклингов отношение к проблеме зла и даже аналогии со злом житейским.

Во всех шести орочьих беседах, представленных во Властелине колец, последовательно прослеживаются общие черты. В первую очередь, орков характеризует ярко выраженное чувство юмора. Едва ли не первое, что замечает Пиппин после попытки бегства в главе Урук-хай (в этой главе присутствует самый длинный из орочьих разговоров), - то, как высмеивают орки его неудачу. Им вновь смешно, когда Углук дергает его за волосы, поднимая на ноги, а желание Мерри уклониться от орочьего лечения вызывает у них радостный гогот. В разговоре они непрерывно отпускают остроты, начиная с угрозы желтозубого охранника - "Лежи смирно, а не то пощекочу тебя вот этим" (выделено мною - ТШ), - и вплоть до возгласов остальных воинов отряда - "не по вкусу наше лекарство", - или саркастического ответа Углука северным оркам - "Бежать дальше [...] а ты как думал? Усесться на травку и ждать покуда белокожие присоединятся к пикнику?" (LotR, Book Three, 3). "Забава", "игра", "потеха" - обычные слова в устах орков. Ближе к концу главы Страна тьмы приведена одна из характерных орочьих шуточек - пословица, перефразированная уруком, погонщиком рабов: ""А ну, шустрей!" - гоготал он, стегая их по ногам. - "Где кнут, там и желание, бездельнички мои""⁵ (LotR, Book Six, 2). Естественно, орочьи "потехи" как правило заключаются в пытках, их шутки агрессивно саркастичны, а наибольшую радость им доставляет лицезреть чьи-нибудь страдания или беспомощность - пусть даже и собственных собратьев, как например, "старого Уфтхака". Тем не менее, к сожалению, приходится признать, что все эти элементы - неотъемлемая часть и человеческого юмора в равной мере. Даже хоббитам этот юмор вполне понятен - настолько, что они порой вторят ему, как это с дерзостью делает Мерри: "Привет, Пиппин! [...] И ты, поди, решил прогуляться с нами? Ну и где нам устроят ночлег и подадут завтрак?" (LotR, Book Three, 3). Если оценивать допустимость юмора по некой шкале, то юмор орков располагался бы на самом нижнем уровне, если вообще не за ее пределами, но однако же сама шкала была бы единой для юмора как орков, так и людей. Иными словами, в соответствии с вышеприведенным мнением Льюиса, юмор орков по сути своей является хорошим свойством, хотя, подобно всем хорошим свойствам, он может быть извращен.

Орки с готовностью употребляют слово "добро". Например, урук, погонщик рабов сопровождает свою шуточку угрозой: "доберемся до лагеря, там с вас за опоздание семь шкур спустят. То добре будет. Подзабыли, видать, что мы на войне?" (LotR, Book Six, 2, выделено мною - ТШ). Или когда в главе Урук-хай мордорский орк Гришнах возвращается к отряду Углука, он также говорит, что хотя Углук его заботит меньше всего, но "с ним остались несколько бравых парней, жаль терять столь добрых друганов. Ты их точно до беды доведешь, вот я им на подмогу и пришел" (LotR, Book Three, 3). Конечно, Гришнах лжет - он вернулся, чтобы отыскать Кольцо, - но это вполне характерный оборот речи орков, и далеко не всегда он лжив. На самом деле орки придают немалое значение выражению взаимного доверия и преданности. Слово "бунтовщик" в их лексиконе является оскорбительным. Его употребляет, к примеру, Шаграт по отношению к Горбагу в главе Башня Кирит Унгол, и орк-воин называет так орка-ищейку в главе Страна тьмы. Демонстрируя образец своего рода преданности, Снага говорит Шаграту: "Я защищал Башню от этих вонючих моргульских крыс" (LotR, Book Six, 1). Еще одно излюбленное слово у орков, подразумевающее крепкую мужскую дружбу - "парни". Горбаг предлагает Шаграту "слиняем с тобой и обоснуемся где-нибудь на воле с несколькими преданными парнями". "Пусть парни позабавятся!" - говорит Шаграт чуть ранее (LotR, Book Four, 10). Окруженный всадниками Рохана, Углук сообщает своим воинам новость, о которой не подозревают их враги: "в лесу Маухур со своими парнями, и они вот-вот должны появиться" (LotR, Book Three, 3). Следует отметить, что хотя Горбаг и Шаграт вскоре перессорились, а их идеал "преданности" оказался пустословьем (Шаграт говорит: "я ни одному из моих парней не верю, да и твоим не больше; даже тебе - ты совсем помешался на потехах" (LotR, Book Four, 10)), но тем не менее, Маухур и его парни и вправду внезапно появляются и предпринимают попытку спасти отряд Углука. Более того, для орков - скажем, лучших представителей этого народа, что могут быть среди них - переговоры - не пустой звук (глава Хэльмово ущелье), и они даже следуют правилам ведения войны - об этом свидетельствует их предупреждение: "Спускайся, а не то подстрелим" (LotR, Book Three, 7). В своей неоднократно повторяемой браваде - "мы - боевые урук-хай" - орки Сарумана демонстрируют чувство коллективной гордости. Хотя все орки, похоже, не брезгуют человечиной, они не расценивают это как каннибализм, но приберегают этот эпитет для тех орков, которые едят своих сородичей, отсюда гневная речь Гришнаха: "Как вам это нравится, ребята? Вас обзывают свиньями подметалы грязного колдунишки! А сами-то орочье мясо жрут, ручаюсь!" (LotR, Book Three, 3).

Нет нужды каждый раз указывать на то, что подобные высказывания орков постоянно опровергаются или высмеиваются, как в разобранном выше эпизоде с Уфтхаком. Суть остается неизменной: орки осознают понятие добродетели, ценят юмор, дорожат преданностью, верностью, сплоченностью коллектива, стремятся к более высоким идеалам, нежели их собственные, и осуждают тех, кто этим идеалам не следует. Итак, если орки знают, что есть добродетель, почему же они сами столь привержены злу? Данный вопрос настоятельно требует разрешения, поскольку поведение орков недвусмысленно вторит поведению людей. Последнее утверждение выводится как непосредственно из Властелина колец, так и находит подтверждение в принадлежащем перу Толкина "весьма проработанном очерке о происхождении орков", опубликованном в десятом томе Истории Средиземья. Кристофер Толкин подытожил этот очерк следующими словами: "орки были выведены из людей - эта точка зрения отца может показаться окончательной" (HoME-10, Part Five, X). Характерно, что задолго до этого в Хоббите (Hobbit, 4) Толкин предположил наличие связи между гоблинами - персонажами этой сказки - и теми, кому человеческая история обязана своим технологическим "прогрессом"; и хотя он все больше внимания уделял роли орков в своих произведениях и перепробовал несколько вариантов толкования их происхождения, аналогия между этим народом и человечеством всегда четко прослеживалась.⁶ Слишком часто в начале XX века практически на любом европейском языке можно было услышать возглас урука, погонщика рабов, "подзабыли, видать, что мы на войне?" - большинство европейцев слышали его, каждый на своем языке. Но если поведение орков - это всего лишь преувеличенная форма узнаваемого человеческого поведения, остается вопрос: как же люди способны на такое?

Проблема искажения изначально благого, по-видимому была актуальной темой среди инклингов и рассматривалась, в первую очередь Льюисом, не только с точки зрения теологии или мифологии (как в книгах Просто христианство или Властелин колец), но также и в общечеловеческих терминах. И действительно порой кажется, что третий том Космической трилогии Льюиса (Мерзейшая мощь) в более реалистичной обстановке описывает все то же самое, что и Толкин в стиле фэнтези - можно даже сказать, что они делают это одновременно, поскольку хотя Мерзейшая мощь и вышла в 1945 году - на девять лет раньше Властелина колец, Льюис всегда был более скор на публикации, чем его друг, и обе работы созревали в один и тот же период, когда их авторы тесно общались.⁷ Например, в смерти материалиста Фроста (в конце шестнадцатой главы книги Льюиса) можно увидеть попытку описать некий процесс (происходящий с человеком), аналогичный превращению тролля в камень. А в начале шестой главы стиль речи Уитера, мрачного неверующего заместителя директора NICE (Государственного института координированных исследований), сильно напоминает язык Сарумана. Возвращаясь к оркам, в четырнадцатой главе романа Льюиса можно найти классический орочий диалог между двумя людьми, Леном и Сидом, которые преследуют медведя по кличке мистер Балтитъюд. Они ищут животных для опытов в NICE, и хотя знают, что медведь чужой, и их посылали не за ним, все же усыпляют и похищают его. Их разговор в точности воспроизводит пустословие орков о содействии друг другу, скрывающее взаимное недоверие и страх, равно как и их мрачный саркастический юмор (хотя все это изображено не столь реалистично, как у Толкина, поскольку Льюис в своих книгах старался избегать грубых выражений): ""Да уж, такого друга как ты поискать", - сказал Лен, вынимая промасленный пакет [Сид отказался отдать ему свой бутерброд в качестве приманки для медведя - ТШ]. - "Скажи спасибо, что я не из тех, что стучат на товарищей". - "Ага, как же, не из тех", - ответил водитель [Сид - ТШ]. - "Знаю я твои маленькие забавы"." Эти двое, рассуждающие о "дружбе", поминая при этом "маленькие забавы", очень похожи на орков, но понять их побуждения намного проще. По крайней мере, Сиду не нравится то, что он делает - "Сматываться? [...] да я б даже в ад смотался, если б знал, как" - и молчаливый плевок Лена, по-видимому, указывает на его согласие и безысходность. Они оказались в положении людей, добровольно служащих злу, из-за собственной изначальной слабости или безысходности, подкрепленной страхом. Беспрестанно тупо жонглируя практичными и ловкими словами, они пытаются сами себя уверить в том, что это состояние достаточно приятно, и уж точно вполне надежно. Гораздо подробнее этот процесс прослеживается в той же книге Льюиса на примере карьеры недалекого, но амбициозного университетского преподавателя Марка Стаддока (хотя Стаддок в конце концов все же спасается - в пятнадцатой главе, в сцене, которая также имеет толкиновский контекст).

В дальнейшем свою позицию относительно искажения Льюис развивает в работе Расторжение брака,⁸ относящейся почти к тому же периоду и впервые опубликованной в 1946 году. В ней Льюис рассматривает вопрос о сущности ада, которая с его точки зрения противоречит тезису о "зле" как всего лишь "испорченном добре". Ведь если все злые создания изначально таковыми не были, что, по словам Эльронда, относится даже к Саурону, справедливо ли осуждать их на вечные муки? Неужели не остается никакой возможности для их спасения? Толкин никогда не поднимал проблему поиска пути исцеления или "перевоспитания" орков, хотя осознавал ее (см. прим. 5) и немало времени уделил возможности исправления Голлума, Сарумана и даже Гримы Змиеуста. Льюис же в Расторжении брака рассматривает проблему правосудия непосредственно на примере ряда легко узнаваемых человеческих типажей (отмеченных, однако, ярко выраженным эгоцентризмом и нежеланием признавать свою изначальную ошибку): на Избалованном Поэте, Неверующем Епископе, Карлике-Актере и других. Точка зрения Льюиса проста: эти люди осуждены на пребывание в аду не какой-либо внешней силой, а лишь их собственным эгоизмом. Двери ада на самом деле заперты - но только изнутри.

Эта тема была настолько важна для Льюиса, что он возвращался к ней во многих своих работах и заново переосмысливал ее. Нет оснований считать, будто Толкин всегда соглашался с ним или в какой-то мере заимствовал идеи из его книг. Однако частичные совпадения в работах этих писателей в 40-е и 50-е годы позволяют предположить, что они разделяли взгляды друг друга. Орочье поведение, неважно, у орков ли или у людей, произрастает не из перевернутой с ног на голову морали, рассматривающей зло как добродетель и vice versa,⁹ а из особой разновидности эгоизма, при которой идеалом поведения становится полное подражание и приверженность своим приятелям, но теряется способность верно оценить свое собственное поведение по общепринятой шкале. Второй корень такого поведения кроется в готовности мириться со злом, по крайней мере, до тех пор, пока оно имеет некое подобие шутки (об этом много говорится в одиннадцатом из Писем Баламута). Третий корень заключается в эффекте постоянного искажения языка. К этой проблеме Льюис также обращался неоднократно: в Баламуте (в комментариях к работе о "Филологическом Оружии"), в двадцатой главе книги За пределы безмолвной планеты (в сцене, где аргументы Халдана о неизбежности прогресса оказывается невозможным выразить в общепринятых терминах), в кульминационном эпизоде Мерзейшей мощи (в переработанной версии мифа о Вавилонской Башне - "Qui Verbum Dei contempserunt, eis auferetur autem Verbum hominis" - "У презревшего Слово Господа, отнято будет слово человеческое"). Толкин в своих произведениях не изобразил негативные языки, но он затратил невероятные усилия, стремясь создать язык, который был бы эстетически и морально более привлекательным, нежели повседневный. Несомненно, он полностью разделял мнение Льюиса (и другого своего современника Оруэлла), согласно которому неразвитое мышление примитивизирует язык, а неразвитый или искаженный язык и пустословие почти неизбежно приводят к извращению мышления и оглуплению.¹⁰ С этой точки зрения неизменный сарказм орков представляется значимой и вовсе не случайной деталью.

Суммируя все вышесказанное, можно заключить, что в толкиновском представлении об орках присутствует тщательно продуманный реализм (который гораздо более очевиден в льюисовской галерее жертв обмана и самообмана). Поведение орков - это человеческое поведение, а их неспособность оценивать свои поступки по своим же собственным моральным критериям - давно известная и больная тема.¹¹ Орки и уподобившиеся им люди - это извечная проблема и извечный стереотип поведения. Поскольку слово "орк" по происхождению англо-саксонское (HoME-10, Part Two; Part Five, X), то и сами эти создания вполне могут иметь аналогию в древних эпических сказаниях или в волшебных сказках. Но во времена Толкина многим должно было казаться, что в мире появилась совершенно новая разновидность зла, которая также вела свое происхождение от извращения или искажения добра, но была более изощренной, привычной и угрожающей не только с точки зрения исследователей. Для этой разновидности зла Толкин также нашел подходящий образ и слова, и в этом ему в равной мере вторил и дополнял его друг Льюис. В результате вторым толкиновским собирательным образом зла стали "призраки" или "кольцепризраки".

Сам по себе этот образ поражает необычностью: ни в одном из ранних эпосов нет ничего подобного, даже в Беовульфе. И все же, как и с большинством других толкиновских персонажей, пролить свет на "призраков" позволяет поиск значений этого слова в Оксфордском словаре английского языка (OED), над которым Толкин в молодости работал и с которым часто открыто либо молчаливо не соглашался. Статья "призрак" ("wraith") в OED демонстрирует довольно характерное внутреннее противоречие. Значение 1, впервые зафиксированное в переводе Энеиды, сделанном Гэвином Дугласом в 1513 году, определяется следующим образом: "видение или дух умершего; фантом или привидение". Однако в качестве варианта b (вновь на основании цитаты из Энеиды Дугласа) OED предлагает иное определение: "нематериальное или призрачное видение живого существа". Так живы призраки или мертвы? Редакторы OED принимают оба варианта, и их нельзя в этом упрекнуть, поскольку данное противоречие содержится в исходном тексте. С другой стороны, OED ничего не сообщает об этимологии этого слова, ссылаясь на его "неясное происхождение", а такого рода загадки неизменно привлекали внимание Толкина [Дорога в Средьземелье, Ch. 3 и passim]. Похоже, что на создание толкиновского образа "призраков" оказали определенное влияние как смысловая противоречивость, так и неясность происхождения этого слова: Толкин объединил первые и нашел объяснение для второго.

Разбирая этимологию этого слова, любой специалист, обладающий уровнем знаний Толкина, первым делом несомненно рассматривал бы слово "wraith" ("призрак") как шотландскую форму англо-саксонского слова "wríрan" - "to twist" ("скручивать, вплетать"), или "to writhe" ("корчиться, извиваться"). Если бы этот глагол целиком сохранился в современном английском языке, то спрягался бы по той же схеме, что и глаголы "ride" или "write", основные формы его выглядели бы как "writhe - wrothe - writhen", по аналогии с "ride - rode - ridden", "write - wrote - written". Этого не произошло. Однако от глаголов подобного типа обычно происходят имена существительные, близкие им по смыслу, но с заменой гласного, как например, существительное "road" ("дорога"), произошедшее от "ride" ("ехать верхом"), или "writ" ("приказ") от "write" ("писать"). В OED упоминаются два существительных, по всей видимости, произошедшие от глагола "writhe" - "wreath" ("венок") и "wrath" ("гнев, ярость"). Происхождение первого из них вполне очевидно (нечто сплетенное или скрученное). Второго - сложнее, но если провести параллель, например, с древнеанглийским словом "gebolgen", "раздувшийся от злости", происходящим от того же глагола, что и существительное "belly" ("живот"), то получается, что ярость является "скручивающей" эмоцией, точно так же как злоба - "раздувающей". Может ли слово "призрак" ("wraith") не быть однокоренным с "writhe" ("корчиться, извиваться")?¹² Вывод о том, что Толкин считал именно так, можно сделать на основании слова, употребленного Леголасом в главе Кольцо уходит на юг. Попытка отряда перейти Карадрас сорвана снегопадом и разбушевавшейся стихией, и Лэголас уходит, чтобы разведать путь к отступлению. Он возвращается с известием, что сугробы кончаются совсем близко, но все же не приводит за собой солнце: "оно бродит в голубых полях юга, и крошечный снежный венок (wreath) на этом бугорке, что зовется Красный Рог, нимало его не тревожит" (LotR, Book Two, 3). Под словом "венок" Лэголас, несомненно, подразумевает что-то наподобие "дымки", нечто почти неосязаемое, и хотя в OED об этом не говорится, но подразумевается, что "призрак" ("wraith") - это видение тумана, дымки, венок снежинок.

Таким образом, призрак не обязательно "нематериален", скорее, это нечто, определяемое не столько своею сущностью, сколько очертаниями (жгут, спираль, кольцо). В этом отношении они подобны теням, и действительно цитата 1b из Гевина Дугласа предлагает два альтернативных термина - "призрак или тень" ("wrath or schaddo") Энея. И поскольку сущность их недостаточно ясна, то невозможно с уверенностью сказать (в соответствии с OED), живые они или нет. Толкин все это учел, и почти ничего не добавил - хотя кольцепризраки упоминаются в тексте Властелина колец примерно тридцать- сорок раз, фактически о них мало что известно. Гандалв рассказывает, что когда-то они были людьми, которым Саурон раздал кольца, и этим "заманил их в ловушку [...] Давным-давно подпали они под власть Единого [Кольца - ТШ] и стали кольцепризраками, тенями под Великой Тенью, самыми ужасными из его слуг" (LotR, Book One, 2). Предводитель назгул, как мы узнаём много позже (в главе Осада Гондора), был когда-то королем-чародеем Ангмара, государства, которое было уничтожено свыше тысячи лет назад (LotR, Book Five, 4). Следовательно, он должен быть мертв, но, несомненно, так или иначе жив и благодаря этому четко позиционирован между двумя значениями слова "wraith", указанными в OED. Кроме того, он, подобно тени, в некотором смысле нематериален, поскольку когда в конце главы Осада Гондора он откидывает капюшон, оказывается, что под ним ничего нет, хотя и должно быть что-то, ибо "на нем была королевская корона; но головы под нею видно не было" (LotR, Book Five, 4). Он и его собратья могут совершать физические действия, ездят на лошадях или крылатых тварях, носят стальные мечи, предводитель назгул вооружен палицей. Но физический урон им причинить невозможно - бессильны наводнение и оружие - за исключением, пожалуй, лишь клинка Запада, принадлежащего Мерри. На этот клинок наложены заклинания, предназначенные для борьбы с Ангмаром: именно они, а не сам клинок, действуют на призрака. Стало быть, кольцепризраки имеют нечто общее с туманом или дымом - нечто телесное, даже опасное или ужасное, но в то же время реально неосязаемое.

Однако ни одно из этих этимологических рассуждений не помогает разрешить наиболее важные вопросы в концепции кольцепризраков: как превращаются в призрака, что подразумевает этот процесс, и о чем он заставляет задуматься? Вероятно, и сам Толкин далеко не сразу нашел ответы на эти вопросы. Кольцепризраки, или Черные Всадники, много раз появляются в первой книге, а также в первой главе второй книги Властелина колец, но их образы не выглядят достаточно проработанными, и они не вступают с прочими персонажами в физический контакт, кроме как в сцене нападения на Амон-Сул. Трижды они сталкиваются с хоббитами и людьми - с папашей Гэмджи, с фермером Мэгготом, с Барлиманом Баттербуром,¹³- и не используют никаких хитростей, чтобы получить от них информацию. Несколько раз мы видим их принюхивающимися или крадущимися подобно теням или привидениям. Нападая на дом в Бакланде или на трактир в Бри, они действуют подобно обычным людям. Во всем Братстве кольца, помимо сцены на Амон-Сул и разъяснений Гандалва насчет моргульского кинжала (в главе Встреча за встречей), лишь из краткого рассказа Боромира о крольцепризраках в главе Совет Эльронда можно получить некоторое представление об их сущности и оказываемом воздействии, о котором в дальнейшем будет сказано немало.

Боромир говорит, что поражение Гондору в Итилиэне враги нанесли не числом, а "силой, о которой мы доселе не ведали"; Боромир описывает ее как "огромного черного всадника, темную тень под луной", но добавляет, что где бы тот ни появлялся, "наши враги становились одержимыми, а самыми отважными из нас овладевал ужас" (LotR, Book Two, 2). В первую очередь именно такое воздействие характеризует призраков с момента их повторного появления (теперь уже в небе, на крылатых тварях) после того как отряд покидает Лотлориэн. Далее во Властелине колец неоднократно описывается, как назгул проносятся над кем-нибудь в вышине: над Сэмом и Фродо, над Гондором, над всадниками. И почти во всех этих сценах присутствуют одни и те же элементы: тень, жуткий вопль, стынущая в жилах кровь и ужас. Характерен, например, эпизод в главе Осада Гондора, когда Пиппин и Бэрэгонд слышат Черных Всадников и видят их, атакующих Фарамира: "Внезапно они онемели и застыли, словно обратившись в камень. Пиппин сполз на пол, зажав руками уши, но Бэрэгонд [...] стоял в замешательстве, с широко раскрытыми глазами. Пиппин узнал этот леденящий вопль, слышанный им уже однажды: именно он когда-то донесся до его слуха у Мариша в Шире, мощь этого крика настолько возросла и он исполнился такой ненависти, что пронзал сердце ядовитым отчаянием" (LotR, Book Five, 4). Последнее слово в приведенной цитате - ключевое. По мере развития сюжета Властелина колец, становится ясно, что хотя кольцепризраки имеют физическое воплощение, основное их оружие - психологическое: они обезоруживают свои жертвы, поражая их ужасом и отчаянием.

Эта концепция вызывает определенные ассоциации. В XX веке многие, в том числе и писатели, совершенно не схожие ни с Толкином, ни друг с другом, например Александр Солженицын и Уильям Голдинг, были озадачены и даже поражены странной пассивностью Западного мира (с этой фразой Толкин согласился бы) перед лицом смертельной угрозы, исходящей с востока. Целые сообщества подобно лунатикам одни за другими шли к гибели, отказываясь даже думать о сопротивлении, когда оно еще было вполне возможно.¹⁴ В состязании сильного и слабого слабый (призрак) часто одерживает верх. Данная мысль имеет некоторую связь с предположениями о том, как становятся призраками. Это может стать результатом внешнего разрушительного воздействия: как указывает Гандалв, если бы обломок моргульского кинжала не удалили из тела Фродо, хоббит "стал бы призраком, подвластным Темному Властелину" (LotR, Book Two, 1). Но более вероятно, что люди сами превращают себя в призраков. Начинают они с благих намерений; они принимают от Саурона кольца (как сказал бы Льюис), не давая "злу" каких бы то ни было обязательств, а лишь с намерением использовать эти кольца ради целей, которые в сущности являются хорошими - для достижения власти, безопасности или знания. Но потом они становятся неразборчивыми в средствах, устраняют противников, свято верят, что благая "цель" оправдывает любые их действия, как это неоднократно происходило на протяжении XX столетия в реальной жизни и отразилось в литературе. Зрелище личности, пожираемой ее собственной целью, делает назгул вполне правдоподобными.

Похоже, что Льюис в Мерзейшей мощи развивал концепцию призрака в более реалистичной форме, но почти наверняка под влиянием Толкина. Эта концепция, подобно многим другим, рассматриваемым в данном исследовании, наверняка неоднократно обсуждалась в беседах инклингов. Один из персонажей книги Льюиса, Уитер, заместитель директора NICE, несомненно является именно таким "призраком". На обычном уровне восприятия Уитер - не более чем бюрократ, образ весьма характерный для XX века. Его речь замысловата, не лишена изящества, но крайне уклончива. Он виртуозно умеет достигать поставленной цели и подталкивать слабовольных людей вроде Марка Стаддока к краю гибели, не связывая себя при этом никакими обязательствами. Спорить с ним бесполезно, поскольку он никогда не высказывается по существу и делает вид, что не помнит ничего из того, что говорил прежде. Работникам крупных учреждений это достаточно хорошо знакомо. Но на субреалистическом уровне Уитер предстает как нечто весьма напоминающее призрака. В кульминации девятой главы, когда Марк Стаддок принимает решение подать в отставку и уйти из NICE, он входит в кабинет заместителя директора без приглашения. Сперва ему показалось, что перед ним труп, но Уитер дышит, он даже бодрствует и не терял сознания. Он словно пребывает в ином мире: "Казалось, что из этих бледных водянистых глаз глядела сама бесконечность - бесформенная и вечная. В комнате было тихо и холодно: часы не шли и камин погас. Говорить о чем-то с подобной личностью не представлялось возможным" [That Hideous Strength, 9]. Уитер приказывает Стаддоку удалиться, нервы у того сдают, и он убегает. Но едва выйдя за территорию института, он видит перед собой "высокую, очень высокую, слегка сутулую фигуру, бредущую по дороге и что-то мрачно бормочущую; это был сам заместитель директора" (там же). При виде его Стаддок неожиданно теряет все свое мужество и возвращается назад, к рабству и потере собственной личности. То, что он видел, было призраком во втором значении этого слова (по OED) - "видение" или "фантом" живого существа. Но Уитер совмещает в себе и остальные свойства призрака: он пребывает где-то между жизнью и смертью; он одновременно может быть и реальным и нематериальным; если вы его видите, вы не знаете, он ли это на самом деле; он вызывает некое экзистенциальное отчаяние; наконец, он изъеден собственной работой и своим профессиональным бюрократическим "идиолектом".

Во Властелине колец нет ни одного персонажа, который соответствовал бы Уитеру, личность, похожая на него, в Средиземье была бы аномалией. Тем не менее, используя толкиновский термин из Предисловия ко второй редакции Властелина колец (LotR, Foreword), можно сказать, что уитеры нашего мира и кольцепризраки имеют некоторую "применимость" друг к другу. Интересен в этой связи образ Сарумана: стиль и манера его речи приближаются к бюрократическим, так что самого его можно воспринимать как находящегося на стадии превращения в кольцепризрака. Когда в конце главы Очищение Шира он погибает, его "околопризрачная" сущность проявляется как "серый туман", обволакивающий его тело. Поднимаясь "подобно дыму", он "рассеивается", и остается лишь труп, сморщенный "долгими годами смерти" (LotR, Book Six, 8). На самом деле он давным-давно уже мертв, но не осознавал этого сам. Нечто подобное можно сказать и об истощенном Голлуме, но не только о нем - многие из персонажей Властелина колец проявляют первые признаки превращения в призрака, либо опасаются этого: Бильбо (с его вспышкой гнева по отношению к Гандалву), Фродо (начавший становиться "прозрачным"), да и сам Гандалв (отказывающийся даже прикоснуться к Кольцу). Процесс превращения в призрака для Толкина фантастичен, для Льюиса колеблется между фантазией и реализмом, но большинство людей с солидным опытом в области "психопатологии повседневной жизни" с легкостью могут представить его себе в нефантастическом виде. Христиане считают, пишет в конце своего двенадцатого письма Баламут, что без Бога "ничто не имеет силы". Обыгрывая это высказывание, Баламут утверждает, что они и сами не подозревают, какая истина скрыта в их словах: на самом деле ""ничто" имеет огромную силу - достаточную для того, чтобы незаметно украсть лучшие годы человека и отдать их даже не услаждающим грехам, нет, а тоскливому трепыханию никчемных мыслей, утолению любопытства столь слабого, что человек едва осознает его [...] или длинному, туманному лабиринту мечтаний, лишенных даже страсти или честолюбия, которые могли хотя бы как-то приукрасить их" [The Screwtape Letters, 12]. Или, мог бы добавить он, просмотру дневного телеэфира. Когда на подходе к Амон-Сул Фродо в шутку предполагает, что если он и дальше будет питаться столь же скудно и продолжать худеть, то вскоре сам "станет призраком", он говорит об ужасе, далеко выходящем за пределы Средиземья. И нет ничего странного в том, что Бродяжник "с удивительной серьезностью" упрекает его за легкомысленные слова (LotR, Book One, 11). Если кому-то захочется прочесть автобиографию призрака, живущего где-нибудь между средневековой аллегорией и современным офисом, классическим ее примером служит (или мог бы служить) роман Гена Вольфа Форлесен, иронический рассказ о Дне Труда.¹⁵ Сравнение творчества Толкина, Льюиса и Вольфа показывает, что одна из основных функций литературной фантазии в современном мире состоит в том, что на самом деле она обращается к таким важным проблемам современности, как нудная работа, скука, отчаяние и бюрократизм, что очень часто является тайной за семью печатями для подавляющего большинства авторов, не имеющих реального опыта работы.

Итак, орки и призраки имеют одно общее качество: и в тех, и в других, если приглядеться, можно заметить некий едва уловимый элемент извращенного добра, зла, являющегося результатом ошибки или же коварства. Ни тот, ни другой образ не противоречат ортодоксальной, антиманихейской, льюисовской/боэцианской точке зрения на зло как отсутствие добра, а вовсе не независимую силу или "могучего недруга".¹⁶ И все же толкиновское воображение было в некотором отношении шире, чем воображение Льюиса, и в меньшей степени подвержено абстрактным философским рассуждениям. Во Властелине колец присутствует еще один характерный образ зла, который целиком ставит под сомнение вышеприведенный тезис - это "курганная нежить". Она появляется в повествовании лишь однажды, и на самом деле является пережитком того периода, когда у Толкина еще не сложился замысел Властелина колец [Дорога в Средьземелье, Ch. 4]. Этот образ можно было бы не принимать в расчет, расценив просто как аномалию, но учитывая все рассмотренные детали, это слишком настораживающая аномалия.

В главе Мгла над курганами четверо хоббитов пойманы курганной нежитью, облачены в белые саваны и распростерты на полу могилы среди "множества сокровищ"; поперек их шей (кроме Фродо) лежит меч; затем появляется длань нежити и тянется к мечу, с очевидным намерением свершить некое жертвоприношение; Фродо отрубает эту руку и призывает на помощь Тома Бомбадила, который изгоняет нежить и пробуждает остальных трех хоббитов. Едва очнувшись, Мерри восклицает: "Ночью напали люди Карн Дума и разбили нас. Ах! Копье пронзило мне сердце!" (LotR, Book One, 8). Несколько дорогих вещей, хранившихся в кургане, Том раздает хоббитам, большую же часть оставляет на траве, чтобы разрушить наложенные на них чары, а одну брошь берет для Златеники: "Встарь красавица ее на плече носила. Златенике пусть о ней брошь напоминает!" (там же).

Некоторая загадка кроется уже в вышеприведенном пересказе. Наиболее просто проследить этимологию термина "курганная нежить" ("Barrow-wight") от древненорвежского "draugr", или "drow" в более позднем оркнейском диалекте, что означает "привидение" или "оживший труп", который возвращается в курган, где был похоронен, в первую очередь, к сокровищам, зарытым в нем. Но эти сокровища, описанные во Властелине колец, не могут иметь отношения к нежити. Очевидно, что они принадлежали "людям Запада", как их называет Том. Он доброжелательно вспоминает об этом народе и именно поэтому берет брошь для Златеники. Люди Запада, между тем, были врагами Карн-Дума, страны, где правил король-чародей, ставший впоследствии предводителем назгул. Пока Мерри спал, в него, похоже, вселился дух одного из людей Запада, и после пробуждения он пережил его предсмертную агонию. Нежить же, как видно, не происходит от людей, похороненных в кургане, и похоже, что ее действия - это попытка так или иначе возродить некий древний ритуал победителей - преобразить хоббитов в людей, похороненных в кургане (переодев их в старинные одежды и украсив драгоценностями), а затем заново убить их. Но все это никак не объясняет, откуда взялась сама нежить.

Как это нередко бывает у Толкина, подобная загадка встречается и в Беовульфе (строки 2233-2277), где повествуется о том, как в давние времена последний отпрыск некоего знатного рода спрятал клад в земле кургана ("beorh"). Затем он умер - "смерти поток в его хлынул сердце", и - без всякого перехода продолжает поэма - клад, "незарытым оставленный" ("opene standan"), достался дракону. В Беовульфе этот фрагмент выглядит лишенным смысла, поскольку главная цель захоронения сокровища, естественно, заключается в том, чтобы спрятать его, а не оставлять незарытым. Отсюда многие делают вывод, что Последний Отпрыск и дракон - одно и то же лицо. Подобно многим героям норвежских саг, и подобно Юстасу Скраббу в книге Льюиса Плавание "Утреннего Странника", Последний Отпрыск "возлег на свое злато" и превратился в дракона. Если принять эту гипотезу и для Властелина колец, то можно было бы предположить, что нежить на самом деле является духом неумершего тела или заживо погребенным телом одного из "людей Запада", нашедших могилу в кургане. Но из этого предположения следовало бы, что враг Темного Властелина превратился после смерти в одного из его союзников, если не слуг - возможно, озлобленный и растленный веками алчности и одиночества. С другой стороны, не исключено, что автор Беовульфа все же изложил все события своего повествования правильно: сокровище было спрятано, но курган остался открытым, и лишь затем в нем поселилось нечто, явившееся извне, из мест, в которые его вновь изгоняет Том Бомбадил - "где для всех врата закрыты, до исцеленья мира" (LotR, Book One, 8). Но и эта точка зрения содержит внутреннее противоречие, поскольку на той же странице Том пробуждает хоббитов следующими словами: "Двери тьмы отворены [...] и врата открыты". Врата, возможно, открыты для хоббитов и заперты для нежити, то есть закрыты все же не "для всех". Таким образом, имеется два противоречивых предположения. Первое, что нежить действительно является "drow" - привидением, драконом или духом похороненного человека; но отсюда следует, что добро можно обратить во зло даже после смерти, как в некоторых классических мифологиях, согласно которым считается, что все мертвецы ненавидят живых, даже ближайших родственников, из одной лишь зависти к живущим.¹⁷ Либо же второе: нежить - это чужеродная сила, возможно, созданная чародейством Ангмара, пришедшая в курган; в этом случае оказывается, что свои жертвы она способна преследовать и за пределами могилы, чтобы отомстить человеку, дух которого на короткое время возродился в Мерри. Каждая из этих точек зрения имеет свои недостатки, но обе они свидетельствуют о том, что не все в произведении Толкина соответствует льюисовской или боэцианской философии. Добро может быть всемогущим, но по определенным причинам далеко не всегда вмешивается в ход событий.

А между тем (возможно, уже на протяжении тысячелетий) люди и хоббиты обитают по сути дела в манихейском мире, в котором для того чтобы стать жертвой зла, не обязательно носить его семя в своем сердце, и в котором "Ничто обладает силой" - такой, что не снилась и Баламуту. Этот мир, увы, - реальный мир XX века, в нем- то и выпало жить самому Толкину. В течение этого века многое из того, что представлялось абсолютно немыслимым вследствие "прогресса цивилизации", неизменно ставило оптимистов в тупик: санкционированные государством пытки, лагеря смерти, геноцид, "этнические чистки". Казалось бы, все это выглядит как дело рук "орков", но очевидно, что планировали эти действия "призраки". И одна из ключевых идей Толкина, которую он подчеркивал вновь и вновь, - никто не застрахован от перспективы превращения в "призрака" - это один из тех моментов, которые ни один, даже наиболее bien pensant¹⁸ критик, не может позволить себе игнорировать. Относительно логичным был бы аргумент в пользу того, что если Толкин (и Льюис) хотели изобразить в своих произведениях какие-либо определенные моменты реальной жизни, то их следовало бы поместить в контекст нашей современности, не пряча под маской или, по мнению некоторых, безумием фэнтези. На это можно ответить, что тема происхождения зла - одна из тех, которые их современники, включая наиболее выдающихся (Оруэлл, Голдинг, Воннегут, Ле-Гуин, Т. Уайт), были в состоянии отражать лишь посредством того или иного нереалистического жанра.¹⁹ Трудно сказать, с чем это связано, но прослеживаемая закономерность позволяет предположить, что фантастический элемент при анализе данной проблемы отнюдь не прихоть - он неизбежен.

Более того, почти не вызывает сомнения то, что причина притягательности произведений Толкина для многих читателей заключается не только в склонности к причудливым фантазиям, но и в понимании, что в книгах его поднимаются серьезные проблемы, требующие отклика, на который вряд ли способны официальные представители современной ему или нам культуры. На протяжении большей части профессиональной и творческой жизни Толкина в литературной общественности Англии доминировали такие группы, как "Блумсберри", сформировавшаяся вокруг Вирджинии Вулф, Е. М. Форстера и Бертрана Расселла, или "Сонненкиндер" Ивлина Во. Они разрабатывали собственные темы и имели неоспоримые достоинства, но на вопрос, что читатель может почерпнуть у них по проблеме происхождения зла или, допустим, о балансе между свободой и ответственностью в политической власти, ответом было бы: "совсем немного".²⁰ Считается, что одна из наиболее очевидных особенностей всех этих писателей заключается в тщательном исследовании личной морали. Однако же те читатели, которым недоступна роскошь иметь солидный личный доход, "собственный угол", получить освобождение от воинской повинности или возможность избежать таких политических альтернатив, как служба (или отказ от службы) во Вьетнаме, закономерно находят в произведениях Толкина сплав личной и общественной морали, который приковывает их внимание, а подчас и побуждает подражать им. То, что Толкин в сущности создал новый массовый литературный жанр, эпическую фэнтэзи, не случайно; не случайно и то, что его книги берут с собой на баррикады, их читают протестанты в Англии, поклонников его творчества можно найти на просторах южных морей и в России, равно как и по всему миру.²¹ Размышления Толкина и его друзей о природе и источниках зла в те времена могли бы показаться заумными или даже атавистическими, но они соединяли фантастические гипотезы с разносторонним и тяжелым жизненным опытом, а также, несомненно, были строго реалистичными, чего никак нельзя сказать о работах более профессиональных и более обеспеченных философов, не говоря уже о психологах. Безусловно, привлекательность Средиземья основана на его пейзажах, персонажах, возрожденном романтизме; но этот мир был бы слишком примитивным (как это зачастую бывает в книгах некоторых, хотя и не всех, подражателей Толкина) без воодушевляющих тем власти, зла и искажения. Саурон и кольцепризраки, Большой Брат и Партия, свиная голова и мальчики- хористы - все это ярко очерченные образы зла - совершенно оригинальные, весьма разнообразные, но до странности закономерные - для культуры и века, которые слишком тесно сталкивались со злом, чтобы его более традиционные образы все еще могли считаться полностью адекватными.

Примечания

* Shippey T. A. Orcs, Wraiths, Wights: Tolkien's Images of Evil.// J. R. R. Tolkien and His Literary Resonances: Views of Middle-earth./ George Clark, Daniel Timmons (eds.) – Greenwood Press: Westport, CT, 2000. – pp. 183-198.

1. Более подробный комментарий на эту тему см. в книге Дорога в Средьземелье, Ch. 5.
2. Кроме приведенных ниже цитат, см. например, короткую статью Льюиса Зло и Бог в книге Бог под судом: Эссе по теологии и этике. Мнения Толкина и Льюиса относительно приемлемости возрождения некоторой вариации манихейства были довольно близки, см. Толкин, Беовульф: чудовища и критики (Эссе 26).
3. Разница между доброй и злой сторонами во Властелине колец и убедительное опровержение обвинений в том, что они взаимоподобны, лучше всего представлены в рецензии У. Х. Одена (1956) и в его же статье (1968).
4. Данное выражение заимствовано из книги Зигмунда Фрейда Zur Psychopathologie des Alltagslebens. Эта книга в качестве руководства по событиям повседневной жизни воспринимается почти как пародия. Льюис во многих своих работах обращал внимание на неадекватность точки зрения Фрейда на природу человеческого зла (в повседневной жизни).
5. Слова орка-погонщика "where there's a whip there's a will" представляют собой перефразированную пословицу "where there's a will there's a way" – "где желание, там и умение". – Прим. перев.
6. Изменение точки зрения Толкина на происхождении орков можно проследить в нескольких текстах, особенно в Письмах (NN 153, 269) и в HoME-10 (Part Two; Part Five). Из кого они были выведены, из эльфов или из людей? Могли ли они скрещиваться с людьми? Как они размножались? Были ли они "смешанного происхождения"? Могли ли некоторые из них вести свое происхождение от майар? Толкин так и не смог разрешить эту дилемму: с одной стороны, неспособность зла (Мэлькора и Саурона) к творению, навязанная Толкину льюисовской ортодоксальной аргументацией, суммированной выше, подразумевает, что орки должны быть искажением каких-то существ, жавших ранее; но если это так, то, с другой стороны, они теоретически не могут являться "неисправимыми", сколь бы маловероятно это ни показалось, хотя по-видимому такое исправление не во власти эльфов или людей (HoME-10, X). Более подробно см. в книге Дорога в Средьземелье (Ch. 7).
7. Первый том Космической трилогии (За пределы безмолвной планеты) был опубликован в 1938 г., а третий том (Мерзейшая мощь) - в 1945 году. В 1955 году Льюис опубликовал сокращенный вариант Мерзейшей мощи, в котором отсутствуют некоторые их процитированных здесь фрагментов.
8. В Расторжении брака Льюис полемизирует со взглядами известного британского поэта и философа XVIII-XIX вв. Уильяма Блейка, выраженными в поэме Бракосочетание Рая и Ада. - Прим. перев.
9. vice versa (лат.) - и наоборот. - Прим. перев.
10. Косвенное подтверждение данному выводу содержится в тексте Ламмас, повествующем, в частности, об орквине (Orquin) – самом первом из языков, на котором говорили орки. Мэлькор создал этот язык на основе валарина и обучил ему своих рабов: "он намеренно извратил речь, которой обучил их, и, как и во всем остальном, обратил ее ко злу, и язык орков был скверен и отвратителен, и совершенно не походил на языки квэнди" (HoME- 05, Part Two, V). Вполне возможно, что орквин был одним из элементов того воздействия, с помощью которого Мэлькор искажал захваченных эльфов, взращивая орочий народ. – Прим. перев.
11. Действительно, в тексте Новая тень (HoME-12, Part Four, XVI) Толкин сравнивает с орками детей, которые швыряются неспелыми яблоками и ломают ветви деревьев ради забавы. – Прим. перев.
12. Поскольку это слово встречается в ранних шотландских текстах, оно скорее всего происходит от прошедшего времени древнеанглийского глагола wráð.22 В современном английском она дала бы форму *wrothe, но в шотландском и северном английском диалектах древнеанглийское долгое -á не переходило в -ó, результатом чего стали такие дублеты, как "home (нормативный)/ hame (северный)", или "stone (нормативный)/ stane (северный)". Образованное Гэвином Дугласом от wríðan слово "wraith" ("призрак") в таком случае было бы точной параллелью образованному от rídan слова "raid" (которое было введено в нормативный английский язык из шотландского Вальтером Скоттом). Его этимология в точности соответствует этимологии нормативного слова "road", и оба они происходят от древнеанглийского "rád", так же, как (на мой взгляд) "wraith" от "wráð".
13. Четвертый раз – с Мериадоком Брендибаком около трактира в Бри. – Прим. перев.
14. Солженицын размышляет над пассивной покорностью людей, которые не оказывали сопротивления при аресте, в книге Архипелаг Гулаг (Часть I, 1); героя же Голдинга в Повелителе мух, Ральфа, характеризует отнюдь не нехватка храбрости, а лишь недостаточная агрессивность: именно его пассивность приводит к смерти Пигги. Подобные параллели могут быть проведены и с другим послевоенным периодом (Повелитель мух, как и первый том Властелина колец, был опубликован в 1954 году) - с развалом Лиги Наций двадцатью годами ранее.
15. День Труда – праздник, отмечаемый в США в первый понедельник сентября – Прим. перев.
16. Цитата из Гамлета (акт V, сцена 2): "Between the pass and fell incensed points/ Of mighty opposites". В переводе М. Лозинского: "Меж выпадов и пламенных клинков/ Могучих недругов". – Прим. перев.
17. Льюис вложил это верование в уста Нелюдя в тринадцатой главе второго тома Космической трилогии (Переландра). Кстати, этого Нелюдя также можно воспринимать как вариант "призрака". Тело ученого Уэстона, вне сомнений, во власти дьявола, но иногда (как в главе 13) он становится самим собой; хотя это может быть и всего лишь уловка либо только "предсмертная психическая энергия" наподобие той, что возродилась на какой-то миг в Мерри.
18. bien pensant (фр.) - доброжелательный. - Прим. перев.
19. Взаимосвязи между творчеством некоторых из упомянутых здесь литераторов рассматриваются в моей статье Толкин как послевоенный писатель.
20. Можно, например, прочесть от начала до конца осыпанную похвалами и амбициозно озаглавленную работу Г. Е. Мура (возглавлявшего группу "Блумсберри"), Principia Ethica и не найти в этом исследовании, претендовавшем на лидерство в XX веке, ничего, что имело бы практическое применение. Термин "Сонненкиндер", между тем, я позаимствовал из сделанного Мартином Грином описания цикла произведений Во Дети Солнца. Взаимоотношения между инклингами и группой "Блумсберри" еще предстоит изучить, но установлено, что Льюис по крайней мере полемизировал с несколькими ее членами (Форстером и Расселлом) в ряде своих работ.
21. Упор на это делается в работе Патрика Карри Оборона Средиземья, особенно на с. 54-56.
22. На самом деле wráð - это форма прошедшего времени древнеанглийского глагола wriðan. - Прим. перев.

Литература

1. Auden W. H. At the End of the Quest, Victory.// New York Times Book Review, 22 Jan. 1956. - p. 5.
2. Auden W. H. Good and Evil in The Lord ofthe Rings.// Critical Quarterly, 1968, N10. - p. 138-142.
3. Curry P. Defending Middle-Earth: Tolkien, Myth and Modernity. - New York: St. Martin's, 1997.
4. Freud S. Zur Psychopathologie des Alltagslebens. - Karger: Berlin, 1904.// Trans. Alan Tyson. The Psychopathology of Everyday Life. - New York: Norton, 1965.
5. Golding W. Lord of the Flies. - London: Faber and Faber, 1954.
6. Green M. Children of the Sun: a narrative of "decadence" in England after 1918. - New York: Basic Books, 1976.
7. Lewis C. S. God in the Dock: Essays on Theology and Ethics./ Ed. Walter Hooper. - Grand Rapids, MI: Eerdmans, 1970.
8. Lewis C. S. The Great Divorce. - New York: Macmillan, 1946.
9. Lewis C. S. Mere Christianity (rev. ed.). - London: Collins/Fontana, 1952.
10. Lewis C. S. Out of the Silent Planet. - London: Bodley, 1938.
11. Lewis C. S. Perelandra. - London: Bodley, 1943.
12. Lewis C. S. The Screwtape Letters. - New York: Macmillan, 1943.
13. Lewis C. S. That Hideous Strength: a Modern Fairy-tale for Grown-ups. - London: Bodley, 1945.
14. Lewis C. S. The Voyage of the Dawn Treader. - London: Geoffrey Bles, 1952.
15. Shippey T. A. The Road to Middle-earth. - New ed. London: HarperCollins, 1992.
16. Shippey T. A. Tolkien as a Post-War Writer.// Scholarship and Fantasy: The Tolkien Phenomenon./ Ed. Keith J. Battarbee. - University of Turku Press: Turku, 1993. - p. 217-36.// Reprinted in: Proceedings of the J.R.R. Tolkien Centenary Conference. 1992./ Ed. Patricia Reynolds and Glen H. GoodKnight. - Milton Keynes: Tolkien Society and Altadena: Mythopoeic Press, 1995. - p. 84-93.
17. Solzhenitsyn A. The Gulag Archipelago./ Trans. Thomas P. Whitney. - Glasgow: Collins/ Fontana, 1974.
18. Wolfe G. Forlesen.// Gene Wolfe's Book of Days. - Garden City, NY: Doubleday, 1981.